Сэмюэль Тейлор Кольридж

«Давно стою одна я
На этом берегу,
А всё родного края
Увидеть не могу.
Одной мне стало худо,
Тоска меня гнетёт.
Возьми меня отсюда,
Отважный мореход!»

«Увидишь до рассвета
Родные маяки.
Но можно ли за это
Просить твоей руки?»
«Ах, страшно мне покуда
Загадывать вперёд.
Возьми меня отсюда,
Отважный мореход!»

А небо всё алее,
И воздух нежно-тих.
Ей в лодочке милее,
Чем дома у своих.
В страну её родную
Всё правя на восход,
Везёт её, младую,
Отважный мореход!

Ты спросишь, что птицы тебе говорят?
«Люблю!» — дрозд и голубь кричат и летят
Туда, коноплянка уж где с воробьем
Поют ту же песню на ветке вдвоем.
Зимой их не слышно — ведь ветер силен,
Но песни поет непонятные он.
И хоть я не знаю, о чем он поет —
Но звуком он силу свою выдает.
Цветы и листочки, и солнца тепло,
И песня с любовью — все вместе пришло!
А вот жаворонок над гладью полей,
И небо лазури над ним голубей.
Исполненный счастьем, любовью, весельем —
О чем напевает порою весенней?
Но песня всегда неизменная с ним:
«Люблю я Любовь — и Любовью любим!»

Где твоя могила, сэр Артур О’Келлин?
Где твоя могила, славный рыцарь мой?
Где весна и ветер, на горе Хелвеллин,
Под главой березы молодой!
Дуб, что рос когда-то, шелестел листвой,
Бури свист и грохот выносил зимой,
Пал, не удержал он кряжистого тела,
И над ним береза вырасти успела.
Кости рыцаря — прах,
Меч истлевший в руках.
Но душа, верю я, в небесах

Вам может показаться это странным,
Что наслажденье я пытаюсь получить
От каждой мелочи. И может научить
Меня любви и вере неустанной
Листва дерев и форма лепестка.
Да будет так. И если мир порою
Угрюмо посмеется надо мною,
Моя душа останется легка.
Я свой алтарь воздвигну средь полей,
И крышей будет небо голубое.
А аромат цветов у келии моей
Да воскурится фимиамом пред тобою!
В тебе лишь Бог! Не презирай того,
Кто скромный дар вознес у лика твоего.

Моя любовь, о Дженевьева!
Ты в ореоле красоты,
Твой голос — ангелов напевы,
Взгляд — свет рождественской звезды!
Но только в сердце равнодушном
От жара страсти нет следа.
Твой голос кажется бездушным,
Хотя и грустен иногда.
Когда страдалец бледный гибнет,
Не видя дружеской руки,
Как лебедь в медленном изгибе
Выходит плавно из реки,
Так грудь твою печальный вздох
Теснит; люблю тебя, мой Бог!

Я увидала столб огня,
До неба вознесенный.
В нем птичка реяла, звеня, —
Певец завороженный.

В тумане светлом утонув,
Он вился, ярок и лучист,
Глаза — огонь, червонный клюв,
А перья — аметист.

И так он пел: "Прости, прости!
О прошлом не грусти.
Цветов увядших не вернуть,
Росинкам дважды не сверкнуть.
Май, счастлив будь!
Пора нам в путь,
В далекий путь!
Прощай! Забудь!"

Восторги, страсти и мечты,
Все, что волнует нашу кровь, —
Питает ясный, чистый свет
Твоих лампад, Любовь.

Мне часто снится наяву
Воспоминанье дней былых,
Когда лежал я на холме
У башен вековых.

С зарей мешался блеск луны
И предо мной стояла дева, —
Моя надежда и любовь,
Мой ангел — Женевьева.

Я пел, и слушала она,
Облокотясь у изваянья
Стального рыцаря — в лучах
Закатного сиянья.

Так мало горя и забот
В душе у юной Женевьевы,
Но любо слушать ей мои
Печальные напевы.

Я пел ей повесть старины.
Рассказ был мрачен и печален,
Суров и дик, как скорбный вид
Седеющих развалин.

Она внимала, глядя ниц,
В румянце нежного смущенья,
Боясь взглянуть и встретить взгляд
Любви и восхищенья.

О скорбном рыцаре гласил
Рассказ далекой старины
Как обожал он десять лет
Принцессу той страны.

Как он страдал ... Но мой напев
Подобен страстной был мольбе,
Как будто пел я о другом,
А думал о себе.

Она внимала, глядя ниц,
С волненьем пламенным в крови,
Прощая пристальный мой взгляд,
Исполненный любви.

Когда ж я пел, с каким стыдом
Был верный рыцарь прогнан прочь,
И, обезумев, в чащах гор
Скитался день и ночь,

Как выходя из темных нор,
Иль выбегая из дубрав,
Иль возникая в блеске дня
Среди зеленых трав, —

Как у разбойников отбил
Безумец даму в поздний час, —
Не зная сам, кого от мук
И от позора спас.

И как, в раскаянье обвив
Колена рыцаря рукой,
Пыталась леди возвратить
Душе его покой.

И в тихий грот его взяла
И не смыкала ночью глаз,
Пока в себя он не пришел —
Увы, в предсмертный час,

И прошептал ... Но лишь достиг
Я скорбной повести предела,
И, дрогнув, голос мой упал
И арфа онемела, —

Все то, что властно над душой,
Объяло сердце Женевьевы:
Волшебный вечер, мой рассказ,
И скорбный вздох напева,

И дум и чувств неясный рой,
И страх, дающий жизнь надежде,
И все желанья, глубоко
Подавленные прежде, —

Все потрясло ее до слез —
Любви, восторга, состраданья...
И шепот с губ ее слетел —
Чуть слышный, как дыханье.

Она звала меня — и грудь
Ее вздымалась молодая.
Поймав мой взгляд, она ко мне
Приблизилась, рыдая.

Руками шею обвила,
Приникла робко и несмело,
И мне украдкою в лицо,
Откинувшись, смотрела.

То страсть была — и страх, и стыд,
И было робкое стремленье
Тесней прижать младую грудь —
И скрыть ее волненье.

Но успокоенная мной,
В своей любви призналась дева
И с той поры она — моя,
Мой ангел — Женевьева!